08.06.2012 в 19:13
Пушинка пристала к кончику пера и жирным пятном осела на бумаге, нарушив ровный строй букв. Чернила бледнели, высыхая.
Словно преждевременная седина, волосы припорошила пыль. По камню, казавшемуся надежным, ползла трещина.
Марионетки то дрыгались не в такт, то нелепо открывали рты. Цветные нитки путались в дрожащих старческих руках.
"Именем Великой Талигойи"..
Ричард перечел написанное, звучавшее лучшей в мире музыкой.
"Именем Великой Талигойи я, герцог Окделл, Повелитель Скал"...
Случайно он бросил взгляд на предыдущую страницу и обреченно отметил, что черное уже посерело, вот-вот слова выцветут и исчезнут совсем.
Задача казалась нудной, но простой: честно и откровенно описать свою жизнь. Правда загорится золотом, ложь испарится бесследно. Дик без сомнений принялся за дело, после первой неудачи повторил попытку снова и снова, но проклятая Книга не желала сохранять ни слова.
Он не помнил, в который раз начинал рассказывать об Алве, королеве, Штанцлере, Альдо. Иногда уставшим глазам чудился проблеск, однако страницы упорно оставались белыми.
Обложку книги украшала чудной работы миниатюра: монах-художник за работой. Человек в рясе рисовал человека, который рисовал человека, который... Когда Дик всматривался в картинку, пытаясь разглядеть мельчайшее изображение в изображении, у него начинала кружиться голова, а видение ускользало вдаль, нигде не заканчиваясь, - как и его бесконечный труд.
Он протер глаза от пыли, отряхнул фартук.
Четырехгранная башня уже поднялась выше своего строителя. Черные и белые плитки застыли в строгом чередовании, опираясь на угловые камни. Ступени вели от колонн к внутренней арке.
Он прислушался, не раздастся ли такой знакомый треск - знак очередного провала, провала в прямом смысле слова. Начиналось всегда с трещинки толщиной в волос, а потом равновесие на глазах превращалось в груду обломков.
"Выбери основание, крепче которого нет, для жизни нерушимой".
Герцог Алва вспоминал одного за другим всех, кого знал. Гордость, корысть, доблесть, честь, страх - на чем бы ни полагали они свои надежды, предательство грозило сокрушить любую победу и жизнь.
Шорох был почти неслышным, но вокруг стояла полная тишина. Громче, громче, уже не змея по песку, а треск лавины...
Черное и белое смешалось в падении и породило серую пыль, запорошившую волосы, как ранняя седина.
Руки уставали держать на весу бесчисленные нити, тянущиеся к рукам, ногам, ртам, векам. Когда-то кардинал талигойский жаловался на тяжесть нитей, опутывавших государство; сейчас было безмерно трудно справиться с разноцветными паяцами.
Сперва все шло чинно и стройно, шествовали одни, переламывались в низком поклоне деревянные спины других, салютовали солдатики. А потом все путалось, куколка в пепельном парике начинала ухмыляться, вместо того, чтобы заламывать крохотные ручки. Дораку казалось, что она смеется над его бесплодными усилиями. Кто-то внезапно распрямлялся, тыкая стоящего рядом в бок картонным мечом, фигурки суетились тем бестолковее, чем больше он старался поправить положение, корона съезжала с ватной головы, и начиналось Леворукий знает что.
Ветер норовил взметнуть страницы, Ричард положил на них перстень, чтобы прижать. Сжав зубы, он писал и писал, не проверяя, остается ли что-то от его усилий. "Именем Великой Талигойи", - повторял он, как заклятие, и с ужасом чувствовал, как обесценивается оно от повторения в бесчисленных указах, блекнет и выцветает прямо на глазах и наконец начинает казаться высокопарным и бессмысленным.
Юношу охватило отчаяние. Перо оставляло на бумаге странные закорючки, инициалы - какая разница, что писать, если все исчезнет. "Алан", "Эгмонт", "Ричард", "Монсеньор", "Катари"... Последнее он яростно вымарал, хотя нужды в этом не было.
Можно было подождать, пока страница побелеет, но Дик перевернул ее, открывая чистый лист. Макнул перо, задумался, представления не имея, что напишет. И сам удивился, увидев, как вывела рука родившееся в миг рассеянности: "Простите меня".
Ветер рванул бумагу, перстень покатился на пол. Ричард едва успел подхватить его - и зажмурился.
Книга светилась ярче огня. Чистым золотом пылала короткая надпись, всего три слова: "Так и будет".
Он опустил резец, которым думал подровнять выступ камня. Не было смысла вымерять и подгонять друг к другу плитки, если все завершалось одним. Не было основания, на котором устояла бы тяжесть башни.
Мысль была случайной и больше подошла бы какому-нибудь святому вроде Оноре. Кажется, убиенный в самом деле говорил что-то о любви как единственной ценности и истине - говорил с пылкостью, в других устах показавшейся бы фривольной. Но не смешно ли ему, герцогу Алва, сделать краеугольным камнем то, что он отвергал всю жизнь?
Строительству не было видно конца. Алва уже не загадывал, сколько камней успеет положить до крушения, до того, как они начнут расползаться, словно надорские булыжники-черепахи.
Руки споро продолжали привычную работу, пока разум был занят воспоминаниями. Любовь? Когда-то и маркиз Алвасете ставил ее превыше всего - до того, как столкнулся с предательством. Привычно высмеивая романтические излияния, запретил себе верить в возможность бескорыстного чувства, кроме разве что ненависти. Но если допустить, что прав был монах со своими бредовыми проповедями....
Укладывать плитки стало неудобно, - Рокэ обратил наконец внимание, как высоко поднялась стена, выше, чем когда либо. Он замер в ожидании знакомого треска-шороха, он напряженной тишины в ушах зашумело, но башня стояла. Более того, она росла! Росла сама по себе, словно земля выталкивала на поверхность плиты в полном соответствии с изначальным четырехугольником.
- Создатель, - верный себе, Ворон усмехнулся, - простец обошел мудреца? Значит, так и будет...
Кукольный рот сам собой захлопнулся, когда Дорак заново привязывал оборвавшуюся нитку, и больно прищемил палец.
- Будьте людьми наконец, - усовестил пространство кардинал. Может быть, он сошел с ума, раз начал беседовать с куклами, но как тут остаться в здравом уме?
Он опустил уставшие руки, нити послушно легли на пол.
- Будьте людьми...
- Так и будет, - ответил внезапно совсем не кукольный голос, безо всякой писклявости.
- Так и будет, - нитки не шевелились, а фигуры поднимались с пола, еще угловато, но уже как люди, а не как куклы.
Ричард увидел огромную черно-белую башню. В широкую арку, опирающуюся на колонны, мог бы въехать всадник, но на ступенях стояло множество людей, знакомых и незнакомых. Из арки лился чистый золотой свет.
- Что это? - и вместе с вопросом пришла уверенность: теперь все будет хорошо.
- Будет? - спрашивал он, пробираясь ближе к источнику света, уже различая очертания Книги. - Правда?
- Будет, - может быть, это был голос Робера, или еще кого-то. - Теперь так и будет.